14 января 72 года со дня рождения Валерия Харламова!

14 января сегодня 72 года со дня рождения Валерия Харламова. Обозреватель «СЭ» поговорил с одним из самых близких людей в жизни хоккеиста — его сестрой Татьяной Борисовной. В этом материале первая часть большого интервью — о детстве, семье Харламова и родной стране его матери Испании

Читал я недавно книгу про Валерия Харламова в серии «ЖЗЛ», от души написанную Максимом Макарычевым — как потом уже узнал, международным обозревателем «Российской газеты». И обнаружил там ряд ярких, сочных цитат Татьяны Борисовны, родной сестры великого мастера.

Мысль первая — вот бы с ней поговорить! Мысль вторая — но как до нее добраться? Ведь ни на телевидении, ни в пишущей прессе она вообще не появляется. Чего при такой замечательной речи и уникальной памяти не может и не должно быть. Может, она, будучи, как и брат, наполовину испанкой, живет на Пиренеях?

Оказалось — нет, в Москве. На Ходынке, в нескольких сотнях метров от ледовой арены «Мегаспорт», которую Валерию Харламову не суждено было застать. Хотя, допустим, в 2007-м, когда там проводился чемпионат мира по хоккею, легенде №17 было бы всего 59. Но его уже 26 лет как не было в живых…

Кто ищет — тот всегда найдет. Во время очередного приезда в издательство «Молодая гвардия», где у меня в ушедшем году вышла книга о Федоре Черенкове, за приятной беседой вдруг выяснилось, что исполнительный директор «молодгвардейцев» Роман Косыгин дружит с Татьяной Борисовной. В чем я месяц спустя с удовольствием убедился.

Низко Роману кланяюсь, потому что без него этого трехчасового разговора наверняка не состоялось бы. Ведь отсутствие сестры Харламова в прессе объяснялось тем, что она, по собственному выражению, — просто немедийный человек.

Зато какой гостеприимный! Позвав нас с Косыгиным домой, тут же угостила первоклассными щами. А затем спросила — кофе или чай?

Я — человек чайный, но, к счастью, вовремя сообразил, что Испания, в которой Татьяна Борисовна бывает часто, — страна кофейная. И точно: «Сделаю вам с лимоном внутри, как в Бильбао. В три часа дня люди там обязательно пьют такой кофе!»

Он и вправду оказался волшебным. Как и домашняя выпечка Татьяны Харламовой. Но главное — ее рассказы о брате, младше которого она всего на год, и о его времени.

А уже после интервью у меня перехватило дыхание, когда на стенке комнаты у огромного портрета Харламова в офицерской форме я увидел десятки завоеванных им медалей. И рядом — крохотное изображение майки футбольного клуба «Атлетик» из Бильбао, на который, год прожив в детстве у дедушки с бабушкой в их родной Испании, он ходил. После чего остался к нему неравнодушен, пусть и за железным занавесом, до конца своей трагически короткой, всего лишь 33-летней жизни…

Даже Тихонов сказал:

«Злиться на Харламова было невозможно»

Перед бабушкой-соседкой на ее день рождения Харламов вставал на колени

 — Почему именно Харламов стал национальной легендой и героем самого популярного художественного фильма, связанного с хоккеем? — прошу Татьяну Борисовну для начала поразмышлять. — Великих хоккеистов у нас было немало, но такое отношение в стране — только к нему.

 — Думаю, не только из-за хоккея, но и потому, что он сам по себе был очень добрым, веселым, открытым человеком, — говорит она.

— Валера не был жадным ни на поле, ни в жизни. Анекдотов знал не меньше Володи Винокура, специалиста по этой части.

Обожал дарить подарки — дружил, например, с троицей Кобзон — Лещенко — Винокур, и знал, что Леве нужен концертный костюм.

Привозил его из Канады — и не могло быть и речи, чтобы взял за него деньги. Только дарил!

 — При том что суточных советские хоккеисты получали копейки.

 — Да. А меня, сестру, одевал как куколку. Благодаря этому очень выделялась. Даже девчонки, жены Михайлова и Петрова, говорили мужьям: «Вы смотрите, что Валерка Таньке берет!» Когда в 73-м году его со Всеволодом Бобровым пригласили на финал Кубка Стэнли, он привез и Михайловым, и Петровым, и мне белые сапоги на платформе — тогда жутко модные. В подарок. Кто еще такое сделает из хоккеистов?!

Как-то, помню, новые сапоги в автобусе порвала, прихожу расстроенная. Он говорит: «Тань, хорошей вещи ничего не будет, плохой так и надо. Я тебе еще привезу». Привез, и не одни. Или, помню, заболела, камни в почках были. Он уловил: «Это простуды». Едет на игры в Канаду и привозит мне оттуда дубленку. «Чтоб тепло было». Понимаете? Это еще и потому, что мы с ним были очень дружны. Вообще не ссорились. Он ушел и унес мои секреты. Я могла с ним по женским моментам делиться. И никто ничего никогда не узнал.

Он не знал, что такое зависть и высокомерие. Дружил с ребятами со двора, из детского сада, они встречались все время. Один из них, Сережка Сугробов, работал летом в пионерлагере физруком, и он к нему ездил, чтобы с ребятами пообщаться, рассказать, что видел в разных странах. Старым друзьям тоже подарки дарил — что уж там говорить о папе-маме, дедушке-бабушке. И сейчас два раза в год с этими ребятами видимся — правда, на кладбище…

Очень хорошо помню такой случай. У нас была соседка, старенькая бабушка. Так Валера, уже будучи звездой, пришел ее поздравить с днем рождения и встал на колени. Ему ничего не стоило это сделать! Так же, как ничего не стоило после нашумевшего эпизода с игроком воскресенского «Химика» Владимиром Смагиным, которого он под горячую руку побил на площадке, поехать, найти его и извиниться. Просто по-человечески. Смагин, очень хороший человек, до сих пор ходит к нему на Кунцевское кладбище, мы там встречаемся…

— А ведь за тот эпизод, нехарактерный для советского хоккея, Харламова здорово пропесочили. Даже Анатолий Тарасов написал гневное письмо в «Комсомольскую правду», где клеймил своего бывшего игрока. Брат на него не обиделся?

— Нет. Он понимал, что так надо было. Это уже политика, а не спорт. Или ты пишешь, или ты уходишь.

— Так Тарасов же в ЦСКА уже к тому времени не работал.

— Но у него же «Золотая шайба» была — фактически личный проект. А это — воспитательная работа среди молодежи. То есть он отвечал не только за себя. Брат все это понимал и сказал мне: «Ты особо не обращай внимания». Что тогда было много заказного, что сейчас…

В 13 лет у Валеры на месяц отнялась правая рука и левая нога

 — Харламова же назвали Валерием в честь великого летчика Чкалова?

 — Да. А меня Татьяной — сейчас упадете — в честь Татьяны Лариной. «Евгений Онегин» был первой оперой, которую мама слушала в Большом театре. И ей так понравился этот образ, что назвала так дочку. Но я его не оправдала. Мама говорила, меня надо было Сорванцом назвать. Потому что в школу ее каждый раз вызывали не из-за Валерки, а из-за меня.

 — Тем не менее именно за ним, читал, мама носилась с тапком вокруг стола в вашей комнате в коммуналке.

 — В Испании и сейчас, если надо налупить малыша — только тапком. А папа только ее успокаивал. Никогда нас не ругал, не бил. Что бы ни происходило.

 — А за что гонялась-то?

 — Допустим, он ставил у двери швабру, чтобы на меня упала, когда я в комнату вхожу. А первой входит мама, и швабра падает на нее. Или когда в футбол гоняет и стекло в квартире на первом этаже разобьет.

 — То есть мама у вас в семье была «злым следователем», а папа — добрым?

 — Нет, мама тоже была добрейшая и веселая! Но у нее были испанские эмоции. И она у нас была главным тренером. Валерка занимался хоккеем и футболом, папа — спидвеем, я — волейболом. Брата спрашивают: «А мама чем занимается?» Он отвечает: «Она у нас — главный тренер». На кухне была с утра до вечера. И поднималась с продуктами на пятый этаж без лифта. Мы так жили. И не жаловались.

 — Меня впечатлила история, как один мальчик за несколько дней разбил мячом три окна, и третий случай Валера взял на себя.

 — Да, чтобы того родители не убили. А как он меня защищал! Хоть он был ниже меня, но все время оберегал. Помню, еще даже в общежитии жили, не в коммуналке, и один мальчик меня ударил. Тоже, кстати, испанец, потом уехал и там живет. Так Валерка руку ему сломал — потому что сестру трогать нельзя! И в пионерлагере потом похожая история была. Я никого не боялась, потому что у меня был такой брат. Причем это было в подростковом возрасте, а не когда он уже чего-то достиг.

 — А в школе неужто брат совсем не шалил?

 — Шалил, конечно — мог, например, у впереди сидящих девочек бантики к стулу незаметно привязать. Урок заканчивается — а она встать не может. При этом учителя поражались, как он крутился-вертелся, но как скажешь ему: «Харламов, продолжай!» — он подхватывал тему, словно был полностью сконцентрирован. Я до сих пор общаюсь с одной нашей учительницей, ей скоро 90 лет будет. И она рассказывала, что на педсоветах учителя всегда удивлялись: казалось, у брата глаза и уши в другом месте, а спросишь — тут же все выдает!

Вот вы спрашиваете, почему Валерку вся страна любила. Еще и потому, что все знали его историю. И испанскую, так отличавшую его от всех остальных. И о том, что детстве он тяжело болел, и его даже парализовало. А он после этого смог встать на ноги и превратиться в великого хоккеиста.

— Это же в 61-м году было, когда брату исполнилось 13?

— Да, весной. Отнялись правая рука и левая нога. Где-то на месяц. Было очень большое опасение, что он может стать инвалидом. В больнице ему все восстанавливали.

— А что это был за ужас такой?

— Детский летучий ревматизм. Валерка часто болел ангинами. Он вообще был очень слабеньким, когда родился. Вес — два килограмма 600 граммов. Послевоенные дети все были такие маленькие.

Несколько раз он умирал. Однажды еще был грудничком, где-то в годик, его положили в больницу, и в один из приходов родителей маме говорят: «Готовьтесь. Не вытянем». И вот она идет по улице и плачет, заливается. Вдруг какая-то старушка к ней подходит и говорит: «Дочка, ты чего плачешь-то?» Мама: «Сыночек у меня в больнице очень плохой, сказали готовиться».

А она же до последнего по-русски очень плохо говорила, ее еще понять надо было. Но бабушка эта не просто поняла, а сказала: «Не расстраивайся. Все с твоим мальчиком будет хорошо, вот увидишь. Завтра уже будет другое дело». А он лежал не вставая.

На следующий день мама на заводе, папа в больницу идет. И глазам своим не верит, глядя снизу на окно палаты: Валерка в окно смотрит! Врачи говорят: «Кризис прошел». С того момента он пошел на поправку, а мама стала очень суеверным человеком.

В 13 лет очередная ангина — и вот такие последствия. Мы жили в коммунальной квартире на 25 человек. И все соседи знали, что Валера болеет, ему нужны тишина и покой. Оберегали — вы себе не представляете как.

 — Со всеми соседями были такие отношения? И никаких свар?

 — Со всеми. Любой национальности. У нас в квартире и испанцы были соседи — да-да! А одна семья русская была бездетная, и, когда наши родители на работе, они столько внимания и тепла нам отдавали! В окно кричали: «Таня, Валера, уроки делать!»

Помню, как мы переживали, когда Валера после болезни первый год в пионерлагерь поехал. Врачи же ему запретили всякие нагрузки, и в медицинской карте это все было написано. А он же без ума был от футбола, баскетбола. Такой подвижный — и ничего нельзя, все запрещали. Мы с ним вдвоем плакали из-за этого. Слава богу, хоть в городки разрешили играть, и он выступал по ним на олимпиаде среди пионерлагерей.

А в сентябре, через полгода после болезни, он уже тихо-тихо пошел с ребятами записываться в хоккейную школу ЦСКА. И прошел отбор, в отличие от всех своих друзей.

«Вот Кубок Канады отыграю и вешаю коньки на гвоздь». Неисполненные планы Валерия Харламова

Всю жизнь хотел повторить детскую поездку в Испанию. Но его не пускали как военнослужащего

 — Насколько многочисленным и сплоченным было испанское сообщество в Москве?

 — Очень сильным! Если бы не оно и не Красный Крест, может, Валерку бы и не вылечили. Мама подняла всех. Подключили представителя Красного Креста, который добивался и санатория, и больницы, и лечения. Потом — чтобы квартиру дали. Ему нельзя было жить в коммуналке, где 25 человек и шумно. Помощь была очень большая. Так у нас появилась первая отдельная квартира.

 — Вашему русскому папе потребовалось большое мужество в том Советском Союзе, чтобы начать встречаться с мамой-испанкой?

 — Их ведь до рождения Валерки даже не расписывали. Потому что мама — иностранка. У нее, по-моему, до 67-го года не было советского гражданства — только вид на жительство. Каждый полгода нужно было отмечаться в испанском посольстве. Валера родился 14 января, а 2 февраля пришла правительственная телеграмма: «Вам разрешено зарегистрировать ваш брак и ребенка». И 3 февраля они зарегистрировались.

А любовь у них была с первого взгляда. Они увидели друг друга на вечеринке в клубе «Красная звезда». Работали на одном и том же заводе. Мама стоит с подругой Кармен и спрашивает: «А что это за парень такой — кудрявый, в хромовых сапогах и кожаной куртке?» — «Да это друг моего брата, работает в таком-то цехе, играет в футбол и хоккей». И тут мама ей говорит: «Он будет моим».

А папа в это время встречался с другой испанкой! На той вечеринке он стоял с Маноло, братом Кармен. И спрашивает его: «А что это за девчонка с твоей сестрой стоит?» — «Да не знаю, ее подруга с нашего завода». И папа: «Она будет моей!» И он приглашает ее на танец: «Утомленное солнце…» С тех пор они вместе.

 — А к вам испанцы никогда не сватались?

 — Нет. Когда я была маленькой и долго там жила — мне еще не до того было. А когда стала взрослой — не проводила в Испании столько времени. Но работу мне там в 70-х предлагали. Манекенщицей. Я была стройненькой, худенькой, вся из себя. А когда узнали, что я в моторах разбираюсь, электрик-моторист по специальности — за головы схватились. Как так — с такой-то внешностью? А вот так. Я технарь.

 — Среди выходцев из Испании было много спортсменов. Например, известные футболисты — Агустин Гомес из «Торпедо», Михаил Посуэло из «Спартака»…

 — Это все папины друзья. А моя мама в детдоме познакомилась с еще одной испанкой, которая много лет спустя родила знаменитого в будущем баскетболиста Хосе Бирюкова. Не знаю, были ли Хосе и Валера знакомы лично, но Бирюков о Харламове прекрасно знал — это точно.

 — Вячеслав Фетисов вспоминал, что Харламов говорил ему о своем желании однажды уехать в Испанию и развивать там хоккей. Часто вы с ним об этом говорили?

 — Как раз в последний год его жизни, в 81-м. Я-то с 1970 года каждый год ездила в Испанию, как и мама, а он с детства не был. Ему не разрешалось, потому что он — военный. Помню, как Валерка говорил: «Последний год доиграю, Танька, и мы с тобой в Бильбао поедем. Будем оформлять документы». Он очень хотел в Бильбао, очень.

 — Так запала ему в душу та детская поездка?

 — Не то слово. Тем более что и друг-испанец у него там был — по имени Хави. Он уже тоже умер, а раньше был вратарем в местном «Атлетике». Когда мы были в Испании, он жил этажом выше нас, и они с братом все время в футбол гоняли. В 81-м Хави был жив-здоров, и Валерке не терпелось его увидеть и пройтись вместе по всем родным местам.

Когда приезжаешь, видишь этот дом, идешь по этой улице — эмоции невероятные. Вспоминаешь, как каждое воскресенье идешь утром в церковь, тебя все угощают — кто конфетками, а кто и монетками. Так заведено. Валерка, правда, всегда шел мимо церкви. А Таня — туда, обязательно. Клаудио, настоятель храма, не начинал, спрашивал: «А где русита?» — то есть русская. Приду — начинает. Племянница Бегонька приезжала, я ей все показывала — она плакала, у нее мурашки по всему телу были. И рынок на том же месте — да все! Бильбао очень изменился, но как-то так вышло, что все харламовские места какими были, такими и остались.

С мамой и 8-летним Валерой уезжали в Испанию насовсем

 — Ваша мама много вспоминала, как в 12 лет приехала в СССР?

 — Особо нет. Единственное, что говорила — в Одессе жила в детском доме. Отношение там было хорошее, но все равно не то. Потому что в Бильбао она жила в прекрасных условиях. Родители у нее были очень обеспеченные. Но, когда началась гражданская война, дед был на стороне революционеров, а бабушку посадили в тюрьму. И мама, пионерка, оказалась на улице. У меня где-то до сих пор хранится ее пионерская книжечка.

За ними гонялись. Бильбао, Сан-Себастьян, Сантандер, то есть страна басков, — это был самый эпицентр гражданской войны. И детей старались спасти, отправляли их в Советский Союз целыми пароходами. Правда, родственники все равно обвиняют бабушку с дедушкой, что не спрятали ее, что разрешили уехать. Но как знать, что бы с ней было, где бы она оказалась.

 — Мама ведь 20 лет ничего не знала о судьбе своих родителей?

 — Да, с 36-го по 56-й. Какая там была история! Когда испанских детей во время войны эвакуировали из Саратова в Тбилиси по Волге, было три парохода. Два попали под фашистскую бомбежку. И в Испанию сообщили, что все дети погибли. А мама — единственный ребенок в семье.

 — То есть дома ее заживо похоронили?!

 — Да. А она была на третьем пароходе. И когда в 53-м умер Иосиф Виссарионович, испанцам открылась дорога домой. Еще когда закончилась война, повзрослевшие дети хотели уехать. Но Сталин сказал: «Мы брали детей у республики — республике и отдадим. А там — Франко». И только когда Сталина не стало, Красный крест стал заниматься этим вопросом. И однажды эта организация договорилась с советским правительством: кто хочет поехать на родину — пожалуйста. Так дедушка с бабушкой и узнали, что их дочка жива.

Мы с Валеркой и мамой поехали в 56-м первым же пароходом из Одессы, «Крым» назывался. Момент приезда в какой-то город на Гибралтарском проливе вижу как сейчас. Огромный коридор. С одной стороны — те, кто приехал, с другой — те, кто встречает. Между ними — железные ограждения. Надо же проверить документы, соблюсти формальности.

Так получилось, что мама увидела через эти ограждения в толпе своего отца, нашего дедушку. И как закричит! И они бегут друг другу навстречу, и перепрыгивают через все преграды. И потом все — за ними. И людей уже никто не может остановить.

От Москвы до Одессы ехали поездом, и уже там был корреспондент из Испании, который записывал интервью — в том числе с мамой. И успел пустить в эфир передачу еще до того, как они приехали. Это было событие.

— В Одессу же вас провожал отец. Насколько сложно ему было отпустить вас из Союза на целый год, который вы в Испании провели?

— Мы уехали не на год. Мы уехали насовсем. Иначе не разрешали.

— Постойте. То есть вы…

— Да, официально это была эмиграция. Воссоединение семьи. Только мама-то, хоть и скучала по Испании, с папой расставаться не хотела, да и он бы нас просто так не отпустил.

— Так поехал бы с вами.

— Если русских женщин с мужьями-испанцами отпускали, то русских мужчин с женами-испанками — нет. Только поэтому папа и не поехал. Но родители договорились. Они заранее согласовали условную фразу в переписке, которую напишет мама, и отец будет знать: все, надо запускать процесс возвращения. И тут же напишет в Красный крест письмо с требованием вернуть детей, а поскольку дети маленькие — то вместе с мамой.

Однажды эта фраза в письме появилась. У нас-то с Валеркой все там было отлично. А вот за ней полиция следила. Скажу вам больше: все мужчины-испанцы, кто уехал из СССР, вообще прошли после возвращения через тюрьму! Женщин в основном не трогали, но наблюдение за ними вели. Маму не арестовали еще и потому, что у нее двое детей. Ну и дедушка влиятельный. Но в какой-то момент — допекло. Вернуться в Союз хотели многие, но некому было написать такое письмо в Красный крест, как папа.

— По телефону-то с ним хотя бы удавалось разговаривать?

— Да, он звонил с Главпочтамта. Не каждый день, конечно, но раз в месяц удавалось переговариваться. И мы по папе очень сильно скучали. Дело в том, что он нами очень сильно занимался. Спорт, всякие поездки … Организатор потрясающий был!

— Читал, что для мамы последней каплей было приглашение на радио якобы на программу о советских переселенцах, где ей прямо перед эфиром всучили и пытались заставить прочитать что-то антисоветское. Она отказалась и ушла из студии.

— Да. А еще к ней иногда подходили и говорили: «Покажи хвост». В понимании некоторых людей, если женщины ходили в красных косынках, у них должны были быть хвосты.

— Мама сильно тосковала по родине, пока барьеры были закрыты?

— Конечно. Единственное, что спасало, — испанский клуб. Он располагался там, где раньше был клуб Чкалова, а уже после развала Союза образовалось какое-то казино. Там и в испанском центре они собирались, общались. И тосковали.

Мама готовила очень много испанских блюд. Какая была рыба — то в одном соусе, то в другом! Никто так не умел. Люди приходили специально поесть мамину стряпню. А Валера дома тоже готовить научился, пожарить картошку или яичницу для него проблем не составляло. Но больше всего любил блины — и приготовить, и съесть. Если Михайловы в выходной позвонят: «Валер, чего делаешь? Танька блинов напекла, приезжай» — срывался моментально.

А утром мог встать, пока я еще сплю, и сделать блинчиков. Причем даже когда в школе учился! Еще мы с ним бизе сами любили делать. Миксеров еще не было, а нам это так нравилось. Единственная сладость. Его же надо взбивать не останавливаясь. И мы не ленились — в четыре руки взбивали. То он, то я.

— Папа до Испании так и не доехал?

— Доехал. Первый раз — в 90-м году. Через девять лет после гибели Валерки. Он все время хотел на родину жены. С того года все говорил: «Теперь можно умереть. Побыл на родине Бегонечки своей». Потрясающей они были парой…

— Насколько комфортно мама чувствовала себя в Советском Союзе?

— Комфортно. Однажды ее спросили, поехала ли бы она в Испанию насовсем. Она ответила неожиданно: «Нет. Я без колбасы и селедки уже не могу». Родной дом у нее был уже здесь, адаптировалась полностью. Только плохо говорила. У нее все слова были в творительном падеже: «книга» — «книгами», «хлеб» — «хлебами», «тарелка» — «тарелками». Про шипящие вообще речи нет — ни одного не могла выговорить. В милицию из-за своего русского попадала.

— А папа по-испански что-нибудь знал?

— Конечно. Может, говорил не особо. Но если выпьет — даже песни пел на испанском. Так мне с родителями повезло! Добродушные, открытые. И всем довольны.

Дома Харламов говорил по-испански

— Приняли вас в Испании хорошо?

— Очень! А условия какие — семь комнат, кладовка… На одну семью.

— Как можно после такого вообще возвращаться в коммуналку на 25 человек?

— Маленькие были. А главное — папа. У нас был замечательный отец, добрейший. Все, кто его знал, не могут не отзываться о нем с восторгом. После ухода мамы мы с ним прожили еще 20 лет, и мне с ним было не просто легко жить, а весело. У него на каждое слово была шутка, сам он не мог обижаться. И всем был доволен. Всегда. Это самое главное.

— Дед Бенито из Бильбао в Валере, говорят, души не чаял.

— Да, но там больше по артистической линии. Валера же блестяще танцевал, фокусы показывал. Дед по всем тавернам с ним ходил и имел большой успех. Сам он хорошо играл на гитаре и пел. Слух у Харламова — от мамы, которая прекрасно пела и танцевала, — но это все дедовское.

А как они ездили на машине! Дед, когда брал его с собой, даже не считал нужным включать поворотники. Потому что Валерка клал ручку на стекло и показывал — прямо, направо, налево. Тогда еще были регулировщики и знали: с дедушкой едет русский мальчик и с направлением никогда не ошибается.

— Язык и вы, и Валера сразу схватили?

— Да, потому что сразу пошли в школу. А потом, мы же и здесь жили среди испанцев. И в общежитии они были, и в коммуналке, и наверху, и внизу. Мы тогда сами не говорили, но язык был на слуху.

— Когда Харламов стал взрослым, и к маме приезжали друзья-испанцы — он свободно говорил?

— Понимал все. И произношение у него было намного лучше, чем у меня. Дома он говорил по-испански. Но все-таки практики не хватало. По себе могу сказать: вот мы были с братом там в 56-м, а потом я не была там с 57-го по 70-й. За это время язык ушел. Но стоило мне туда поехать, и он тут же восстановился. Так же, уверена, произошло бы и у Валерки. Хотя с людьми из Барселоны, которые хотели, чтобы он построил там хоккей, он говорил по-испански…

— Его правда классный руководитель указкой по рукам больно ударил?

— Да, в испанской школе. Однажды дома Валерка заявил маме, что больше в школу не пойдет. И объясняет: «Меня ударили». Там приходишь в школу, на одной половине сидят девочки, на другой половине — мальчики. Между ними — огромное патио. И там до учебы молитва, на большой перемене — вторая, перед уходом по домам — третья.

Я-то первая туда шла. А брат отказывался, как и в церковь по воскресеньям. Он в бога не верил, был воспитан по-советски, а подстраиваться под обстоятельства не хотел. Так учитель начал его за это лупить. Мама пошла в школу и так там все разнесла, что с того момента Валера был официально освобожден от всяких молитв.

— А вы ходили. Спорили с братом, есть бог или нет?

— Нет. Мы так дружили, что даже если какие-то вещи понимали по-разному, он всегда соглашался с тем, что делаю я, и наоборот.

— История из «Легенды N 17», как он спасался в Испании от быка, — чистой воды выдумка?

— Наполовину. На бой быков мы, по крайней мере, ходили. С нами там много интересных историй происходило. О том, что в Бильбао единственный раз за много лет выпал снег, и мы хулиганили, показав, как могут радоваться зиме дети из России, — история известная. А вот как он меня потерял, когда меня цыгане украли, — еще не рассказывала. Потом все бегали искали.

— Как так?

— Играли на улице. А в Бильбао есть райончик — Ла Пенья. В то время там стоял цыганский табор, а я была одна блондинка на весь район. Как такую не украсть? И меня подхватили. Он это видел, но понимал: восемь лет, а там взрослые — он не справится. Побежал к маме, и весь наш дом пошел меня отвоевывать.

Еще раз он меня просто спас. Мы уже ехали обратно в Союз, и в Чопе на границе был огромный забор. Мы на нем играли в салки. Он говорил другим пацанам: «Только Таньку не сальте, она же обязательно упадет». И точно. Меня салят, и я падаю с забора плашмя. И замертво.

Он еще подумал, что я нарочно. Начал мне пятки щекотать, а я не реагирую. Хорошо, в это время мимо шла рота солдат. Валерка начал кричать, меня забрали в больницу. Если бы не докричался — неизвестно, чем бы все это закончилось. В Москву приехали, я стою рядом с отцом, он спрашивает: «А где же Таня?» Потому что лица у меня просто не было.

— Дед Бенито же хотел вас как-то в Испании задержать?

— Спрятать. Украсть. А Валера это услышал. И маме сказал. До того был разговор, что мы с бабушкой и дедушкой поедем в одну деревню погостить. А на самом деле план у них был другой, и Валера услышал: «Мы их увезем в другое место. Чтобы Бегоня уехала в Россию одна». У каждого из нас была своя комната — но после этих слов последнюю ночь перед отъездом мама и мы провели рядышком на одной кровати.

— Не пытался дед что-то изобрести в последний момент?

— Нет. Мама же чуть ли не веревками нас к себе привязала. Но дед с бабушкой очень не хотели нас отпускать. Особенно дед. Ведь мы были их единственными внуками. И он довольно скоро умер, никого из нас больше уже не увидев. А бабушка еще правнуков застала.

— Вы же через Париж назад ехали. Хоть город увидели?

— Конечно. У нас же там родственники жили. Как раз в Париже мы прилично времени провели, если я французский успела выучить. В Испании же не было советского консульства, только в столице Франции. Приехали туда, и больше месяца ждали оформления всех бумаг.

— Насколько тесно ваша жизнь была связана с Испанией в последующие годы?

— С 70-го по 81-й каждый год с мамой ездили. В 81-м — том самом, в котором разобьется Валера — мама поехала одна. Потому что мой сын, тоже Валера, прыгнул с крыши трамвая, отбил себе все, что можно, и я была с ним на лечении. Потом я ездила в Испанию с папой. А сейчас — с племянницей Бегонькой и ее детьми…

— Испания же вам гражданство дала?

— Уже очень давно. Даже мой трехлетний внучатый племянник — с испанским паспортом.

Мама так болела за Валерку, что ее забрал в милицию, и посчитали цыганкой

 — Кататься на коньках вы с братом начали у русских дедушки с бабушкой на окраине Москвы, в дачном поселке Соломенная Сторожка.

 — Папа с мамой работали на заводе — и, чтобы за нами было кому смотреть в течение дня, нередко отвозили нас к родителям отца. Причем папа был мотогонщиком, занимался спидвеем — и часто доставлял нас в Соломенную Сторожку на мотоцикле. Помню очень вкусные бабушкины пироги на Пасху. А дед классный был! Мы к нему на работу бегали, чтобы рубль дал — на то, на это. Бабушка об этих наших вольностях не знала, иначе заругала бы.

Дед всегда ходил на Валеркины игры. Как-то раз новые охранники его не знали. И не хотели пускать. Он им и говорит: «А ну-ка позовите моего внука, я ему запрещаю играть». — «А кто ваш внук?» — «Валерка Харламов». — «Ой, все-все, проходите». Напором взял! Сергей Гаврилович жил с пулей в легких, полученной во время Великой Отечественной. И вынуть эту пулю было нельзя, потому что очень близко от сердца. Так с ней и умер, немного не дожив до 80.

— Олимпиаду в Саппоро и Суперсерию-72, которые принесли внуку мировую славу, он успел застать?

 — Да.

 — Папа ходил на все матчи Харламова. А вы и мама?

 — Я часто ходила. Мама с определенного момента — не более двух раз в год. После того, как в милицию однажды попала. Она так болела за сына и его команду, что на трибунах заваруха произошла. Кто-то крикнул: «Тут цыганка!» В итоге ее даже спустили в отделение милиции, находившееся прямо во дворце. Она кричала: «Позовите моего сына!» Отвечали: «Да знаем мы ваших сыновей». К тому же у нее, когда волновалась, по-русски вообще ни слова было не понять. Валерке после игры сказали, что маму забрали в милицию, он пошел разбираться. С тех пор она приходила в сезоне только на две игры — первую и последнюю. Когда все еще только начинается — и когда уже все известно.

 — Сама не захотела ходить или сын запретил?

 — Сама. А он ей купил большой цветной телевизор. На пятый этаж эти 70 килограммов сам поднял и говорит: «Вот, мам, смотри».

 — После тарасовских тренировок с отягощениями такой подъем был для него — раз плюнуть.

 — Ерунда, конечно. Но, когда я сказала ему: «Валера, а что, если бы нас с тобой в детстве вдвоем отдали в фигурное катание и поставили в одну пару?», он аж отшатнулся: «Нет, такую корову, как ты, я бы не поднял!»

Мы жили на Угловом переулке, а рядом у нас был Зуевский парк. И до того, как пошел заниматься хоккеем в ЦСКА, мы постоянно ходили туда кататься на коньках. Вдвоем, когда там уже никого не было. Но просто катались — он меня не поднимал!

 — Эта квартира все еще принадлежит вашей семье?

 — Нет, там другие люди живут. После гибели Валеры у меня и у родителей было по своей однокомнатной. А поскольку у них был пятый этаж без лифта, и мама ходить уже не могла, Спорткомитет СССР предложил нам сдать эти квартиры им — и взамен дали нам одну, ту, в которой мы сейчас разговариваем.

— На Угловом переулке могли бы и мемориальную доску установить.

 — Да ну. Сами мы не такие, чтобы пробивать. Правда, там, где Бегошка живет, во дворе есть огромная хоккейная площадка, и она вся в портретах Валеры. Все облагородили, стенд сделали, постоянно за ним следят.

 — А когда брат был жив, волшебная фамилия много дверей вам открыла?

 — Никто и не знал, что я сестра Харламова. Много лет работала на Аэровокзале, ходила в форме, и когда, глядя на фамилию, у людей возникали вопросы, говорила — однофамильцы. До тех пор, пока однажды Валерка с Борькой (Михайловым, — Прим. И.Р.) туда ко мне не пришли.

 — Чем вы там занимались?

 — Информационно-справочным сопровождением. Вели по всем аэропортам самолеты, пассажиров, багаж. Одним из лучших друзей Валеры был Жора Хитаров, директор Тишинского рынка. Но и с ним познакомились не благодаря фамилии. В стране был сложный период, мяса не купить. Мама ворчала: «Господи, хоть бы с каким-нибудь мясником познакомилась».

И вот приезжаю с Аэровокзала на ближайший рынок, Тишинский, перед перерывом на обед. Ничего нет. Я возмущаюсь: «Позовите мне директора. Неужели мяса нельзя купить хорошего? После ночной смены мне нужно два часа стоять и ждать?» И выплывает Жора: «В чем дело? Не волнуйтесь, заходите». Так и познакомились. А потом так сдружились, что одной семьей стали. А то, что мой брат — Валерий Харламов, он только потом узнал. Последний раз они виделись за день до Валеркиной гибели…

Вторая часть интервью Татьяны Харламовой — в ближайшее время на сайте «СЭ»